Переворот [сборник] - Александр Щелоков

Оглядевшись, он подошел к слуховому окошку, выходившему на улицу. Обзор отсюда был прекрасный. Дорога просматривалась до следующего перекрестка. Вход в ресторан виднелся как на ладони.

Штанько натянул на руки тонкие прозрачные хирургические перчатки. Раскрыл большую черную сумку, в которых торговцы-челноки таскают по базарам товары, достал оттуда аккуратно свернутую в рулончик полиэтиленовую пленку. Размотал ее и постелил у окна. Вынул разобранный на части малокалиберный карабин. Достал отвертку. Встав на пленку коленями, ловкими и в то же время неторопливыми движениями стал собирать оружие. Плотно закрутил хвостовой винт, добившись совмещения прорези с риской на металле прилива хвостовика. Надел на ствол кольца, подтянул стяжные винты. Вытащил глушитель, завернутый в обрывок газеты «Волжская трибуна» за минувший год. Детективы, которые пойдут по его следам, любят подобного рода улики, и не подбросить им их просто нечестно.

Навернув глушитель до отказа, Штанько осмотрел карабин со всех сторон и вдвинул в пазы основания полозки оптического прицела. Совместил контрольные риски, затянул винты крепления. Осторожным движением открыл затвор и вынул его из ствольной коробки. Достал из сумки патрон, за которым тянулись два проводка — систему лазерного контроля.

Улегся поудобнее на полиэтиленовой подстилке, взял оружие, вставил патрон в патронник и прицелился в доску кинообъявлений, висевшую на стене дома в конце улицы. Красный глазок лазерного луча хорошо просматривался в прицеле. Подведя световую точку к центру буквы «о» в слове «ОНА», анонсировавшем новый кинобоевик, совместил с той же буквой перекрестие прицела.

Сделав дело, отложил карабин, достал два патрона с золотистыми пулями. Вложил их в магазин. Нажимая пальцем на гильзы, проверил, хорошо ли работает пружина подавателя. Остался доволен. Взглянул на часы. Ждать оставалось немного.

Резо вышел из ресторана, окруженный охраной. Четыре крутых прикрывали его своими телами со всех сторон. Когда группа двинулась к стоянке машин, позади нее раздался взрыв. Это сработала петарда, установленная Штанько. Четыре настороженных боевика разом обернулись на звук. Их руки привычно рванулись за пазухи пиджаков.

Плотный заслон телохранителей сломался. Перекрестие прицела легло на переносицу Шарадзенишвили, в точку, где сходились две черные линии густых красивых бровей.

Палец ласково потянул спуск. Затыльник приклада привычно толкнул в плечо. Быстро передернув затвор, Штанько выкинул стреляную гильзу, вогнал в патронник новый патрон.

— Резо не ощутил боли, но лицо его перекосила гримаса: углы рта растянулись в стороны, нос словно сплюснулся, глаза закатились в подлобье и мертво уставились на мир белками, подернутыми мелкими красными прожилками.

Перекрестие прицела опустилось на уровень золотой пуговицы, придерживающей полы модного клубного пиджака. Тело мертвого Резо еще падало, когда вторая пуля вошла ему в живот.

Штанько встал, взял карабин за ствол и что было сил хряснул прикладом о бетонную балку. «Шейка ложа переломилась, и обломок отлетел далеко в сторону. Собрав полиэтиленовую подстилку, Штанько сложил ее в сумку. Оглядевшись, подхватил ее и, осторожно ступая, ушел с чердака.

Первый же следователь, увидевший сломанный карабин, сказал уверенно:

— Оружие разбито. Это знак, что убийство заказное. Типичная мафиозная разборка.

* * *

Неделю спустя после приезда Синицын знал почти всех мужиков Мартыновки. Жители здесь были гостеприимны и общительны, не по городскому интересные.

— Ты случаем не артист? — спросил Иван Тимофеевич Кузьмин, однажды вечером пригласивший Синицына на чай.

— Нет, а почему такой вопрос?

— Не обожаю я эту публику. Вот жена моя, та млеет…

Они сидели в просторной светелке сухого деревянного дома, сохранявшей следы былой колхозной зажиточности: цветной телевизор в красном углу, туркменский ковер на стене, тульская двустволка на ковре. На другой стороне — обычный сельский иконостас фотографий родных, близких и знакомых, как постоянное напоминание о любви и дружбе. Здесь же в аккуратных рамках висели Грамоты за ударный труд.

Сам Кузьмин, крепкий, кряжистый, пил чай по-старинному из блюдца, держа его на растопыренных пальцах, и складывал губы трубочкой, отчего его рыжеватые усы смешно топорщились.

— Чем же вам артисты не нравятся? — спросил Синицын. — Люди как люди…

— Во! — сказал Кузьмин и поставил блюдце на стол. — Золотые слова! Именно обычные люди. Повара, на мой прикид, и только. Каждодневно готовят варево для зрителей. Кто кладет больше соли, кто перцу, а в целом обычный супчик. Мужик нынче без ящика, как без хлебова. Даже детей строгать перестали — вечера у них заняты.

— Но при чем здесь артисты? — пытался возразить Синицын. — Они только удовлетворяют потребности зрителя.

— Во! Золотые слова! Удовлетворяют потребности. Зачем же их тогда во все дыры суют? Вы видели, чтобы повара интервью давали? И чтобы они говорили: «Ах, в этом борще я хотел выразить широкую душу народа. А в пельменах отразил свое понимание демократии»? Не видел такого? Нет. Зато режиссеры и артисты лепят такое почти каждый день. Сам поганенький, вроде Лени Голубкова, а все^ уже учит жить, на все события имеет мнение, все комментирует.

— Сел на свово конька, — осуждающе сказала Варвара Ивановна, жена Кузьмина. Высокая, дородная, она в свои пятьдесят все еще сохраняла следы былой красоты. — Ты, Ваня, не любишь телевидения, а я от него таю. Особенно обожаю сериалы. Душевно все и просто. Почти в каждом красивый сыкс. Че ты лыбишься? Сам всякий раз сидишь, как кобель, слюну роняешь, а все вроде тебе неладно.

— Видите, граждане, — оживился Кузьмин. — Вот и выходит их разврат наружу. Старуха, а туда же!

— Какой разврат?! Олух ты недоношенный! — и уже обращаясь к Синицыну, Варвара Ивановна стала рассказывать: — Хоть на старости лет посмотрим, как настоящая любовь случается. Я ведь красавицей была в свое время. Иной раз только в бане и посмотришь на себя, полюбуешься. А какая любовь? Повалит тебя, бывало, Иван в чем есть на солому, в ватнике ты, так в ватнике, в полушубке — так прямо в ем, и вся-то радость. А чтобы грудь поцеловать, поласкать всю — такого и во сне ни разу не привиделось. Только теперь, на старости лет, узнаю, как это у нормальных людей деется. Думаете, Иван не смотрит? Еще как! А все ворчит: сыкс, сыкс, буржуазная отрыжка…

Она встала, одернула юбку, зло махнула рукой:

— А ну вас, к дьяволу. Мне лично сыкс нравится…

Спор супругов прервало появление плотника Андрея Удалова, соседа Кузьминых.

— Хлеб-соль, — сказал он, увидев хозяев и гостя, пьющих чай. — Гость у вас, а где же бутылочка? Не по обычаю…

— У нас нонеча день трезвости, — объяснил Кузьмин. — Тридцатое февраля. — И тут же спросил: — Мне как, господин Удалов, встать и запеть: «Боже, царя храни»? Или еще не свершилась для вас благая радость?

— Вот, послушайте, — обратился Удалов к Синицыну. — Одно слово — коммунист. Вместо того, чтобы предложить чаю, он запел «Интернационал». Где ты, Иван, свой партбилет хранишь? Красные корочки, а?

— Садись, Андрей Андреевич, — предложила хозяйка и принесла чашку. — Надоели вы мне со своей политикой. Про любовь у нас уже и не говорят.

— Нет, Варвара, — возразил Удалов. — Политика — это стержень. Без политики и любви не будет. Пока нет в стране хозяина, порядка не ждите. Без хозяина и бардак — не бардак.

— Поехал, — засмеялся Кузьмин. — Оседлал конька. Он у нас — монархист.

— Ты бы помалкивал, коммунар, пока тебя народный гнев не коснулся! Глянь, на твоих руках кровь. Это вы, большевики, расстреляли государя. Это вы совершили неслыханное в истории преступление.

Удалов достал из кармана красную бумажную салфетку и вытер губы.

— Простите, — сказал Синицын. — Если вы ведете серьезный разговор, то нельзя игнорировать факты. Это ведет к ошибкам.

— В чем ошибки-то? — ощетинился Удалов.

— Во-первых, тот, кого вы называете государем, еще до прихода большевиков отрекся от прав на престол. Временное правительство, отправляя Романовых в ссылку, имело дело с семьей обычных граждан России. Граждан, лишенных каких бы то ни было прерогатив.

— Так, — сказал Удалов мрачно. Обычно это слово таким тоном и с таким выражением лица произносят, когда предупреждают: еще немного и последует расправа.

Синицын не обратил внимания на зловещий вид и грозный тон собеседника.

— Во-вторых, преступление большевиков имело немало исторических прецедентов. Борьба за власть во все времена была жестокой и кровавой. Побеждал тот, кто меньше боялся отрубить конкуренту голову, даже если тот брат или отец. Вспомните князя Святополка. Ради власти он поубивал своих братьев Бориса, Глеба и Святослава. Было это? Да, было. В любезном вам, Андрей Андреевич, роду Романовых в восемнадцатом веке был убит император, я это хочу подчеркнуть — император Иван Антонович. Кто это сделал, напоминать не стану. Скажу одно: большевиков рядом и в помине не было. Далее, божьей милостью император Павел Первый. Убит для того, чтобы освободить трон сыну Александру…